По природе я никакая. Не блондинка, не брюнетка, а так, не понять что. Мышь. Пока контора окончательно не определилась с неформальными лидерами (шеф не в счет), я, успешно маскируя мышиный цвет, почти профессионально исполняла роль брюнетки. Что это значит? Все, и главное, стиль поведения. Пользуясь данным мне должностью правом требовать исполнения воли руководства, капризничала, заставляла переделывать документы, требовала дополнительных согласований. И не потому, что была стервой. Просто это способ выживания офисного планктона. Хотя в девяносто первом такое понятие еще не вошло в обиход. Принцип прост – заставь считаться с собой, выстави коллегу небезупречным, но вовремя кинь спасательный круг: «Я подожду, пока Вы исправите цифры. Шефу докладывать не буду, но поторопитесь». И все – он твой. Он обязан, зависим, порабощен. Я знала эти игры и умело использовала, но для убедительности образа необходимо было стать еще и брюнеткой. А сегодня обладатель редкого по глубине и гипнотическому влиянию голоса, поймав врасплох, раскрыл меня легко, как семечку. Истинная брюнетка не спросит, как глупая гусыня, «почему-у-у».
– Я хотел бы переговорить с Савчуком.
– Боже мой! Какое счастье, что Вы позвонили нам сами! А Савчук-то как хотел бы переговорить с Вами!!! – мысли в секунду обозначили суть того, что следовало бы сказать в ответ на его уверенное «я хотел бы», потому что, медленно произнося слова, тяжело справляясь с мощью собственного голоса, мужчина ничего не просил. Ему незачем было это делать, он просто организовывал нашу работу так, как ему было удобно. У меня не было никаких внутренних сомнений, что Савчук не сможет оказать сопротивления этой чуждой нам воле, и, как жертвенная овца, поплелась с докладом в кабинет. Сообразить и просто перевести звонок на шефа я не смогла. И не надо меня строго судить. Никто, никто не смог бы этого сделать.
Шеф посмотрел нехорошо. Обычно мне доставало ума улавливать его настроения и не лезть на рожон. Это позволяло держать сабли в ножнах и сохранять покой границ. С остальными сотрудниками он не был столь щепетилен – случались казусы. Попадание «под руку», отсутствие, когда «как без рук», каралось шефом бескомпромиссно. Сегодня на заклание шла я.
Ноздри шефа ожили и начали раздраженно вздыматься, как меха в кузне. Глаза потемнели, и из зрачков на меня глянуло скорое возмездие. Чтобы найти достойное моей глупости имя, шеф замешкался на четыре долгих секунды. Этого оказалось достаточно, чтобы успеть вставить: «С Вами хотел бы переговорить…» Дальше сказать было нечего. Я не спросила у звонившего, ни кто он, ни по какому вопросу, договаривался ли предварительно о телефонном разговоре именно в пятницу. Брови шефа, съезжавшие в это время на переносицу, вдруг остановились, в глазах мелькнула растерянность. Некрасивой, грубой, крестьянской рукой он суетливо задергал над телефонной трубкой.
– Линия! Какая линия?
– Вторая, – ляпнула я первое, что пришло в голову. Хотя какая может быть линия? Она у нас одна, была и есть. Самая что ни на есть простая прямая линия «я – шеф», «шеф – я».
– Хорошо. Иди, иди скорей и дверь, дверь закрой, – шеф стремительно смял в огромной лапище смешную, бирюзового цвета телефонную трубку.
Я вытекла в приемную…
* * *
Про его чумовой телефон стоит рассказать отдельно. Шеф во всем был таким. Дамский, ярко бирюзовый телефончик я заказывала в комплект к своему такому же бирюзовому креслицу. Представляете, чего это стоило на фоне черных (по блату «черных польских») телефонных аппаратов того времени! Мой крупногабаритный шеф, как варан, чуть прикрыв глаза, не проявляя видимого интереса, отслеживал любые изменения на территории обитания. Броское, стильное, профессионально адаптированное для секретаря креслице он пропустил, по всей вероятности, только из-за явно не подходящего размера. А телефон упер в свою нору, как только увидел его еще не полностью распакованным на моем столе. Это был, пожалуй, единственный случай, когда я готова была первой развернуть военные действия. Но шеф применил хитрый тактический ход – вызвал к себе и, поглаживая короткопалой лапищей телефон, накидал ряд несрочных поручений. Оставалось понять, что целью приглашения меня в кабинет было одно – желание четко обрисовать границы своей собственности. Уступать он был не намерен.
«Да подавись ты, ящерица», – подумала я и вышла из кабинета.
Впоследствии он должен был не раз пожалеть о содеянном. Каждый приходящий, при ком шеф демонстрировал свою цивилизованность и демократичность, советовал шефу отдать телефон секретарю. Мол, так составится комплект в приемной, будет «зашибись». Шеф делано улыбался, обещал подумать над хорошей идеей, а проводив посетителя, сжимал крепкие челюсти, уносился в свой кабинет, как разъяренный боров, и долго бурчал оттуда, чтобы я сдала кому-нибудь свой «стульчик» и сидела бы, как все, в нормальном сером кресле.
Он был жаден до всего нового и необычного, как все обездоленные в раннем детстве. У него были какие-то родители, но ничего свыше пирожка «с повидлой», окрошки на полузабродившем квасе и картошки дважды в день отпрыску не полагалось. Семья была простая, если не сказать примитивная. Денег в доме не водилось. В праздники и по выходным скорее пол-литра могли внести в семью настроение. А все эти «крем-брюле с антрекотами», как рассказывал впоследствии шеф, считались буржуазным соблазном, которому не место в простом пролетарском доме.
Дорвавшись до денег, шеф не мог наесться ими, насмотреться на них, навладеться до отрыжки. Неприлично любил подарки, ждал их к праздникам, по любым незначительным поводам и абсолютно не терпел несправедливости по отношению к себе – все новое, необычное, пусть даже копеечное, но диковинное должно было быть только у него одного. Такая натура…
* * *
Спустя минут десять шеф выполз в приемную «в новой коже». За время короткого телефонного разговора он преобразился до неузнаваемости – сиял, был необычайно доволен, потирал сытое брюхо. Мне редко приходилось видеть его в столь благостном расположении духа.
– Санька, – это он меня так называл, на самом деле я Александра, – распорядись, чтобы подготовили место для нового сотрудника. Ты не представляешь, что это за человек! Это находка, это наша броня! Теперь мы таких дел наворотим, что дух захватывает! А маркетологов сраных – в коридор, все одно толку нет. Кабинет привести в порядок, стол там, компьютер новый, ну сама знаешь. Пепельница чтоб на столе была. В понедельник сам проверю.
– Пепельница? – туго соображала я.
Здесь надо сделать пояснение. Шеф не курил и дыма сигаретного не выносил на дух. Я перешла на тайное курение в нерабочие часы. Первую, и ее же последнюю, утреннюю сигарету выкуривала до восьми ноль-ноль. Если позже, шеф с порога улавливал запах табака, и тогда день уже не казался мне томным. А тут пепельницу в кабинет. Дела!
* * *
В понедельник все складывалось против меня. Трамвай встретился на рельсах с «москвичом». Я рванулась к автобусу, не успела, и галопом, проклиная брусчатку центральной площади и тот день, когда мне впервые пришлось приступить к каждодневному изнурительному секретарскому труду, понеслась в сторону родной конторы. Пробегая мимо ларька «Союзпечать», краем глаза выхватила в свалке «колониального» товара здоровущую пепельницу.
«Ерш твою маман! Как я могла забыть о ней?» – лихорадочно начала скрести по дну сумки, нашарила кошелек и, упав на спину страждущему до «Комсомолки» гражданину, выпалила в окошко киоскеру: – Пепельницу мне.
Работница точки мелкой торговли вопросительно посмотрела на «комсомольца». Я даванула ему на спину посильнее, и он сдался: «Обслужите уж девушку, видно, торопится сильно». А мне, не поворачивая головы, с мольбой в голосе: «Девушка, освободите мой позвоночник! У меня серьезная травма… три года назад была. Я корсет восемь месяцев носил».
Действительно, чего я легла на этого хлюпика? Пришлось немного отступить и ослабить давление на его травмированную, измученную корсетом спину. К тому моменту продавщица подтянула к окошку пепельницу.
– С Вас триста рэ, – не удивила меня очередным скачком цен продавщица. Это полгода назад я, возможно, зарыдала бы от бессилия и безденежья. Триста рэ – месячная зарплата моих родителей вместе взятых! Но это было полгода назад. А сейчас я постепенно свыкалась с мыслью, что зарплата в две с половиной тысячи оказалась мне доступной и виделись даже перспективы роста.
– Грабеж, – икнул «комсомолец».
– НЭП, – хихикнула киоскерша.
Они были уже из разных классов, по разные стороны баррикад. Угнетатель и угнетаемый, буржуй и пролетарий. А все потому, что мужчинка трудился на благо науки, судя по внешнему виду, а продавщица осваивала азы предпринимательства.
